Рассказ, данный в ненаписанном восприятии, — бессюжетен, увы. Но если ни с того и ни с сего и персонаж, и персонажиха за диалогом диалог, за красочными предложениями в чудесном говореньи поведут реальность, подскажут ее, новую, автору, новую да неизведанную, то я не посмею мешать господам хорошим…
94 февраля был как раз тем днем, когда позвонила мне Шура Бикмухаметова и договорилась со мною о встрече у памятника Дж. Гершвина. Я немедленно побежал на кухню и выпил залпом три чашки горячего чая, и «стал ждать 19.00». В 18.00 я надел зеленую куртку, побежал на остановку и влез с безумным взглядом в автобус. Я хотел было уступить длинной девушке место, но она от меня отшатнулась и сказала: «Нет в ваших т.н. рассказах сюжета, нет». А я незаметно от остальных пассажиров вложил в ее ладонь семечки, ее глаза потеплели, она незаметно от меня (даже) вложила в мою ручонку бумажку с номером телефона. Я вскочил с сидения и чуть не прижал ее с рычанием к поручню. Она прижала палец к моим губам и неспешно выскочила наружу. Я на две лишних остановки проехал мой любимый памятник. Я вышел из набитого как рот бутербродами автобуса (урчащего трудяги) и зачем-то побежал, поскакал к засиженному птичками, несмотря на зиму, забронзовевшему Гоше. Навстречу мне зеркально приближалась Шура-Шаура. Мы обнялись, и я догадался, что в отличие от человечества, я не одинок во Вселенной. А вдруг Шура, именно она, была кондукторшей в той угарной коробке на колесах? У меня в ту минуту зашкаливала параноидальная интуиция. Наверное, памятники умеют читать мысли, потому что я неожиданно поймал бронзовую из шариков фразу: «Ну ты-ты и за-зануда». «А что д-делать, крышняк едет», — не задумываясь, я отмахнулся. Шура ничего такого на моем челе не за-аметила и поцеловала-ла меня. Я стремительно перестал понимать самого себя и ничего-ничего не сказал. В моей голове что-то щелкнуло, и неведомая музыкальная шкатулка заиграла колокольчиковые «Подмосковные вечера» — заставку радиостанции «Маяк». И это было началом краха всего. Я ничего не заметил: ни плачущего Гершвина, ни заледенелого своего сердца, ни того, что Шура исчезла в недрах пролетающего мимо дряхлого «Запорожца», династийного авто чокнутого толкиениста Сфандиярова, нервно чуть что ржущего. Даже его «Запорожец» ржал. А когда я обнаружил провал операции, я надел на лицо улыбку, расширил ее до предела и пошел семимильными шагами к телефону-автомату. Я шагнул лишних 14 миль и вспомнил про свою малахитовую «Моторолу», и звякнул на длинный номер длинной (ой, я оговорился — высокой) девушки из автобуса. Прошло 3 часа 15 минут и 12 секунд, и я услышал незамысловатый певучий голос, и это было началом следующего моего рассказа. Мне хотелось смеяться и плакать. Ведь я устал быть скрипачом собственной жизни, очень хотелось мне два-три-четыре дня побыть скрипкой в руках скрипачки. У несуществующей уже Шуры Большой Мухи хватило деликатности и ума за одну минуту разрезать ножницами для металла мои гитарные струны, а ведь еще утром 94 февраля я был гитарой. Может быть, мое новое скрипичное амплуа продлится и не три дня, а больше, хотя бы четыре недели, но есть одно «но» — скрипачом или гитаристом быть все же безопаснее, чем гитарой или скрипкой.
Этот год не был високосным, и следующий день не был 95-м февраля, а был обыкновенным 1-м марта. Я услышал тихий голос Гершвина: «В наши времена в феврале было максимум 15 дней, не более. Правда, уже тогда были разговоры о том, что пора уже удлиннять этот месяц».
Го Синь Янь сказал мне: «Твоя история слишком лишняя для задуманной тобой книжки».